Наша семья — мама с папой, братья Миша, Коля и я — жила до войны в Ле­нинграде. Я родилась в 1928 году в деревне Остров, в дедовском доме, где семья проводила каждое лето.

Эта небольшая, в 50 дворов, деревня располагалась на сухом пригорке сре­ди болот. Отсюда и название. В соседние деревни — Лыссово, Никулкино, Заручье — вели проселочные дороги, на которых в низинах были проложены де­ревянные мостки («кладки»). Добраться до деревни можно было лишь в сухую погоду.

До революции многие семьи в деревнях жили зажиточно. У моего деда Гри­гория Герасимова были собственные соляные разработки. Когда в 1935 году началась коллективизация, отец почти все сдал в колхоз. Иначе было нельзя — уклоняющихся ссылали. При мне отправили в ссылку семью Егоровых.

Наш дом считался лучшим в Острове: просторный пятистенок с мезонином, украшенным цветными стеклами. Бабушка Дарья держала корову, кур, огород в пятнадцать соток.

В начале войны, когда пал Лужский рубеж и части Красной Армии отсту­пили за реку Оредеж, в окрестных лесах оказалось много отставших бойцов. Некоторые из них прятались в деревне.

Когда 18 августа немцы вошли в Остров, они обнаружили в домах красно­армейцев. Жителей согнали на площадь. Мы стояли испуганной толпой и уже прощались с жизнью. Но нам лишь пригрозили и отпустили по домам, а крас­ноармейцев взяли в плен.

В Острове немцы, однако, не задержались. Боялись партизан. Стояли в Бору и Никулкине, изредка наведываясь к нам.

Мы зажили двойной жизнью. Днем ждали немцев, ночью — партизан. Об­шивали и обстирывали партизан, пекли им хлеб. Старостой стал бывший кол­хозный председатель Иван Федорович Гусаров. Предателей в деревне не на­шлось. Никто никого не выдал.

Однажды трое немцев заночевали у Гусаровых. Нагрянули партизаны, за­стрелили всех троих. Но немцы так и не дознались, куда исчезли их разведчики.

Так мы прожили до конца января 1942 года, когда после наступления на Волхове к нам пришла 2-я ударная армия. Бойцы в полушубках, валенках, вро­де бы кавалеристы, но коней вели на поводу: болота у нас и зимой не замерзают. Расселились по домам. В нашем доме установили рацию, в соседнем разместил­ся штаб. Помню, как за раненым командиром — немолодым, полным, с забинтованной головой — прилетал самолет. Его отправили в тыл.

Остров оказался на переднем крае обороны. В семи километрах, в Лыссове, стояли немцы. В соседних Филипповичах наши были всего два дня. 15 февраля эту деревню снова заняли немцы.

На краю нашей деревни, за гумнами, были вырыты траншеи и установлены НП. Подростки вроде меня назначались при них связными. Заметит наблюдатель немцев, показавшихся из леса, посылает сообщение в штаб. Как-то немцы насту­пали ночью, и в темноте ярко вспыхивали огоньки трассирующих пуль. Я побе­жала в штаб, но загляделась на огоньки, а боец кричит: «Пригнись, а то убьет!».

Наши встречали противника пулеметным огнем. Пушек мы в деревне не видели. Не появлялись и наши самолеты. Немецкие летали низко и обстрели­вали из пулеметов.

Зиму мы прожили благополучно. Еще была кар­тошка, и мы не голодали. В середине мая поступил приказ об отходе наших войск к Волхову. Жителям было приказано уходить с войсками. Отступая, наши подожгли деревню.

Мы уже посадили огород, и бабушка ни за что не хотела эвакуироваться. Тогда ее вместе с другими стариками повезли на телеге.

Лесными дорогами мы добрались до станции Кересть. Отсюда к Мясному Бору была проложена уз­коколейка. Помню вагонетки, груженные боеприпа­сами. Мы, дети, уселись прямо на снаряды. Солдаты прогнали нас. Пришлось идти пешком, кое-где по пояс в воде. Четырехлетнего Колю мама несла на руках, он ослаб и совсем перестал ходить. Продукты у нас кончились, пришлось питаться травой и липовыми листьями. Если находили копыта павших лошадей, палили их на костре и ели. Воду для питья брали пря­мо из болота, правда, кипятили. Не было возможности ни помыться, ни сме­нить белье, и мы окончательно завшивели.

Летние дни в наших краях очень длинные. Немецкие самолеты летали и об­стреливали нас постоянно. Однажды во время налета мы спрятались в блиндаже. Пуля проскользнула между бревнами и угодила в мамину подругу, от ранения в шею она тотчас умерла. В другой раз мы, девчонки, стояли группой возле жен­щины, которая сидела под деревом и искала в наших головах вшей. Только одна девочка успела положить голову к ней на колени, как раздалась пулеметная оче­редь с самолета, и пуля попала девочке прямо в затылок… Мне повезло — Бог ми­ловал, уцелела. Но с тех пор и на мирные самолеты не могу смотреть без страха.

Мы подошли уже близко к Мясному Бору, когда немцы перекрыли выход. На «пятачке» километров в девять оказались тысячи людей — военных и граж­данских. Мокрые, голодные, облепленные комарьем, многие раненые, мы не знали, куда приткнуться. Много горького еще пришлось вынести до конца вой­ны, но худшего, чем окружение под Мясным Бором, не припомню…

Все ждали, когда наши снова пробьют «коридор». Но шли дни, и надежды почти не оставалось. Многие офицеры переодевались в солдатскую форму. Нас прогоняли:

— Вы-то зачем здесь? Отправляйтесь по домам.

Пришлось возвращаться. Нацепили на палки белые тряпки и побрели назад. Некоторые женщины совсем обессилели и вынуждены были оставить своих детей в лесу. В Глухой Керести нас остановили немцы. Мы подняли руки…

Наша деревня сгорела полностью, и картошку уже кто-то выкопал. Един­ственное, что спасло нашу семью от голодной смерти, — это двухведерный ба­чок с рожью, закопанный бабушкой под печкой. От нашего дома осталась одна печь, но бачок уцелел. Жить нам было негде, и мы отправились в Кремено, где жили мамины брат и сестра. Нас поселили в водогрейке. Положили доски на котел — это была моя кровать. Зима 1942/1943 года выдалась очень холодной. Бывало, что и волосы к подушке примерзали…

В Кремено стояли власовцы. Они носили немецкую форму с эмблемой «РОА» на рукаве и отличались редкой жестокостью. Их главарь Юрий Тоболов был просто отъявленным бандитом. Он гонял жителей в лес на работу и, упиваясь своей властью над людьми, за малейшую провинность порол плетьми. Однаж­ды досталось и мне.

У нас совсем не осталось продуктов. Мама ходила по людям перешивать ста­рые телогрейки и шить рубахи из парашютов. Ее за это кормили, но домой она принести ничего не могла. Мы с Колей стали побираться по деревням. Подава­ли кто что мог — чаще всего картошку. За один такой уход из деревни Тоболов меня и выпорол.

Не разрешалось и просто гулять по деревенским улицам. По вечерам мы собирались у кого-нибудь дома и тихонько пели любимые довоенные песни.

В окрестностях действовал партизанский отряд Болознева, и кое-кто из мо­лодежи уходил в партизаны. Из наших ушла Лида Иванова.

Как-то случился большой бой, после которого Тоболов хвастал, что парти­заны разбиты. Наверное, так оно и было, потому что Тоболов подарил Лидино платье девушке, за которой ухаживал…

И все же партизаны продолжали действовать. Рассказывали, что оредежский отряд пустил под откос 24 эшелона. Кременовский парень Виктор Шитов ходил в форме «РОА». Но однажды, сопровождая пленных партизан, он убил остальных конвойных и ушел с партизанами в лес.

Пришло лето. Снова собирали клевер, липовые листья. Какая-никакая, а еда. Жителей гоняли на работу — скирдовать сено. Однажды я уколола руку гвоздем, образовалась флегмона. Меня отвели к немецкому врачу. Он вскрыл флегмону. Несколько раз я ходила к нему на перевязки и поправилась.

В октябре 1943 года нас отправили в Латвию. Привезли в Сигулду, загнали в сараи. Пришли хозяева — богатые латыши, стали выбирать работников. Меня взял на свой хутор заместитель старшины волости Сея, а мама с Колей попали на сельскохозяйственную плантацию в Яунмуйне.

Хозяйство, в котором я очутилась, было большим: 75 гектаров земли, 7 коров, утки, куры, поросята. Я ухаживала за скотом. Всему научилась: и ко­ров доить, и лошадей запрягать. Хозяин оказался злым и жадным. Обедаем, к примеру, им — щи со сметаной и с хлебом, а мне — пустые. «Тебе хлеб и сме­тану пусть Сталин даст!» — говорил хозяин. Но хозяйка была доброй женщи­ной, всегда накормит и даст про запас. У меня была широкая кофта с напуском. Спрячу, бывало, под ней продукты и своим отнесу. На плантации кормили пло­хо, и мама с Колей голодали.

Моя подруга Нина Мурьянова попала на хутор Генчикалн. Ее хозяйка тоже оказалась доброй. Называла Моникой, относилась ласково, и, хотя хозяйство было большим (35 коров), Нина не жаловалась. Не раз встречались они и после войны. Уже с собственной семьей Нина ездила к своей бывшей хозяйке в гости.

Осенью 1944 года немцы стали отправлять русских батраков в Германию. Отвезли в Ригу, посадили на пароход. На ночь загоняли в трюм, где мы спали рядом с лошадьми, а утром выводили на верхнюю палубу. Вероятно, мы слу­жили живым прикрытием: в это время наша авиация вовсю бомбила немецкие транспорты. Дорогой случился шторм, пароход сильно качало, и мы с братом очень страдали от морской болезни.

Привезли в Бранденбург, оттуда — в город Форст, район Добери. Одних оставили в Форсте для работы в шахтах, мы же попали на стекольный завод в Доберне. Меня поставили подручной к немцу-стеклодуву — доброму человеку с изуродованными пальцами. Он выдувал огромные бутыли, которые я относи­ла в печь на закаливание. Однажды, когда я вынимала бутыль палкой из печи, она упала мне на ногу. Получился ожог. Стеклодув очень расстроился и вызвал из дома свою жену, врача по профессии. Она обработала обожженную ногу и потом регулярно приходила в лагерь делать перевязки.

О стеклодуве и его жене у меня сохранились самые хорошие воспоминания. А вот надзиратель-поляк оказался злым и жестоким. Постоянно ходил с рези­новой плеткой, то и дело пуская ее в ход.

Наступил апрель 1945 года. К Форсту приближались части Красной Армии. Чтобы мы не достались своим, нас погнали этапом к Лейпцигу. Гнали колонной множество людей разных национальностей. Ночевали в поле или в лесу. Однаж­ды остановились возле буртов с картошкой. Помню, как пекли ее на костре. Лейпциг сильно бомбили. Во время одного из налетов погибла моя двоюрод­ная сестра.

Освободили нас в Австрии. Домой возвратились не все. Две наши земляч­ки — девушки из Кремено — познакомились в пути с бельгийцами и после освобождения вышли за них замуж. С той поры живут в Бельгии, и все у них хорошо, только очень скучают по Родине и иногда приезжают.

А мы добрались до Вырицы и здесь узнали, что брат Миша погиб на фронте, а отец, не надеясь, что мы живы, женился повторно. Мачеха не возражала, что­бы я жила с ними, но меня, как побывавшую в плену, в Ленинграде не пропи­сывали и отправили на лесосплав в Медвежьегорск. Труд был очень тяжелым, совсем не женским, но мне говорили: «Ничего, на немцев работала — и здесь поработаешь!» После лесосплава удалось устроиться на работу в «Ленгаз». Два с половиной года рыла траншеи. Потом поступила в техникум лесной промышлен­ности. Во втором семестре мне, как бывшей пленной, отказали в стипендии и из техникума пришлось уйти. Окончила бухгалтерские курсы и всю жизнь прора­ботала бухгалтером. У меня хорошая семья: муж, дети, внуки. Чего еще желать? Только одного — чтобы дети и внуки никогда не узнали, что такое война.

Родилась я в 1933 г. в д. Остров. Отец, Федор Иванович Лукин, был из зажиточных крестьян. В колхоз вступать не захотел и стал железнодорожным мастером на Балтийской дороге. Недалеко от Гатчины, в Пудости, построил большой дом, где до войны и жила наша семья. Держали корову, птицу, не нуждались.

Когда началась война и стали бомбить Гатчину, отец сказал: «Собирай, мать, вещи, отвезу тебя к Ольге — туда немец со своей техникой не проберется».

Мамина сестра Ольга Петровна жила в Острове. В ее гостеприимный дом все сестры на лето привозили своих детей. Мы с братом Мишей (он был на два года старше меня) еще не понимали, что значит война, и радовались переезду. Я складывала свои игрушки в старый мишенькин портфель, с которым вскоре должна была пойти в школу. Папе дали вагон. Он перегнал его на Витебскую ветку и привез нас в Чолово.

Всех поразила непривычная пустота на станции — ни одного состава на путях. Идет молоденький боец — видно, отстал. Заросший, оборванный, в обмотках, спрашивает: «Отец, поесть нечего?» Мы как раз выгружали вещи, складывая их возле бомбоубежища. Накормили солдата. Он рассказал невеселое: «Немец уже в Бору. Беги отсюда поскорее — железнодорожников он истребляет в первую очередь...»

Тут появилась дрезина, со всех сторон обвешанная железнодорожниками. «Давай сюда!» — закричали папе, и он уехал...

Мы дождались темноты и лесом пробрались в Остров. Деревня была оккупирована, но немцы появлялись только днем. Муж тети Оли Иван Федорович Гусаров был до войны председателем колхоза, теперь считался старостой. Днем немцы придут: «Матка, ко-ко-ко...» Яиц требуют. Ночью партизаны приходят за хлебом. «Как же мне быть?» — спрашивает дядя Ваня. «Ты им давай, что просят, — отвечают партизаны, — а нам только хлеба».

У прабабушки Домны стояли немцы. Они занимали большую переднюю комнату, хозяева жили в дальней. Солдаты в зеленой полевой форме никого не трогали, но вели себя непристойно, и бабушка даже убрала со стены иконы, чтоб не осквернили.

Иногда днем наезжали каратели. В черной форме с буквами СС, на подводах, запряженных откормленными лошадьми. Шуровали штыками в сараях, отыскивая партизан. Грозили дяде Ване: «Будешь кормить партизан — убьем!» Сколько раз он стоял под ружьем, повторяя одно и то же: «Воля ваша, не знаю никаких партизан...»

Мой двоюродный брат Ваня был в партизанском отряде и пропал без следа. Пошел в разведку и не вернулся — то ли на мину напоролся, то ли волки съели...

В феврале в деревню пришли части Красной Армии, и Остров оказался на переднем крае обороны. Вокруг были болота, и только одна дорога вела в соседние деревни — Лыссово и Никулкино, где стояли немцы. Жители выходили дежурить на дорогу. Мама, помню, отправлялась на дежурство, накинув на себя простыню и наволочку для маскировки.

Прожили мы так до весны, а в мае наши части стали отходить. Жителям было приказано уходить с войсками к Мясному Бору. Мы снова собирали вещи, но много ли унесешь на себе? Все остальное закопали в яме: дома военные поджигали, чтобы не достались немцам.

Помню, как шли по шпалам узкоколейки. Ночевали в лесу, на кочках, в шалашах из веток. Продукты скоро кончились, ели все подряд — кислицу, кору деревьев... Где-то нашли конскую шкуру и палили ее на костре. Она скручивалась спиралью, пахла жареным. Постоянно стреляли. Дядя Ваня хорошо определял, куда упадет мина. «Бум! — это на нас, бежим!» — И мы перебегали на другое место. «Бум! — не бойтесь, это через нас...»

Не знаю, сколько мы так прожили, тогда казалось, что очень долго. Но вот настал день, когда от узкоколейки донеслись крики: «Рус, сдавайся!» К нам подошли два молоденьких изможденных красноармейца с коровой и обратились к дяде Ване: «Отец, мы все равно решили не сдаваться, сделай милость — застрели нас». Дядя Ваня растерялся: «Да что вы, ребята, разве так можно?» Бойцы отдали нам корову и отошли в кусты. Раздался выстрел, за ним второй... Мы бросились к ним. Оба были мертвы — покончили с собой выстрелами в висок. Мама, плача, укрыла их еловыми ветками...

Кто-то прирезал корову. Разделили мясо и побрели в сторону узкоколейки. Помню разбитый танк на дороге, горящий грузовик с мертвым водителем. К одному большому дереву сползлись старушки — они уже не могли ходить. Среди них оказалась и наша баба Домна, опухшая от голода. Мама заплакала: «Ой, баба Домна, что же делать?» — «Панька, спасай детей, а я не сегодня-завтра помру...»

Мы вышли на поляну и увидели немцев с автоматами и собаками: они стояли и смотрели, как люди выходят из леса. Один немец подозвал к себе моего брата и дал ему кусок хлеба с маслом. Так и вижу: возвращается к нам беленький худенький Миша и осторожно несет хлеб в вытянутых руках.

Побрели дальше в сторону Острова. Встретились еще немцы, спрашивают: «Мыло есть?» У мамы оказался сбереженный кусок мыла, и она обменяла его на хлеб.

В Острове все было сожжено, а яма с вещами разграблена. Уцелела только выброшенная на обочину швейная машинка. Пошли в Бор, где жила дочка бабы Домны тетя Ксеня.